«Вчера наш Большой Йонас был на редкость разговорчив! Целых четыре фразы за вечер! Уж не заболел ли он?» Йонас Кальвялис кротко улыбается, застенчиво отворачивается в сторону и снова молчит.
Так же тихо, скромно, незаметно посещал он год за годом каунасский фотоклуб, слушал, что говорили о чужих снимках, сам рта не раскрывал, своих фотографий тоже никому не показывал. Работал он в фотолаборатории лесоводческого института, слыл хорошим техником, мастером фотопечати.
Собственные его снимки были, как мы теперь знаем, блистательного технического качества. Но не поражали, не завораживали, не заставляли задуматься. Он и сам не ценил их высоко. Подспудно что-то в нем бродило, но, должно быть, надо было перейти какую-то границу, понять что-то в других или в самом себе…
<…>
Когда это случилось, Йонас Кальвялис исчез на три месяца. Где он был, чем занимался, никто не знал. Но по возвращении все так же неловко и застенчиво показал коллегам всего четыре снимка. И коллеги ахнули.
Никто из них ничего подобного не ожидал.
Казалось бы, это был тот же лес, который раньше фотографу приходилось снимать по долгу службы. Но нет, он был тот, да уже не тот. Свершилось чудо: «просто» лес обернулся метафорой, образным ходом, расшифровкой эмоционального состояния художника, следом напряженной работы его души, его склонностей и опасений, сомнений и надежд.
Было, было от чего развести руками.
Пейзаж до сих пор считают консервативной ветвью в фотоискусстве, поскольку-де этот жанр целиком и полностью получен в наследство от классической живописи. Кисть заменили объективом, холст — светочувствительным слоем, только и всего.
<…>
Зритель попроще любит восторгаться привычным, знакомым. Такой поймет и поддержит ваш творческий импульс. Тогда как знаток, в особенности если из едких, только прищурится — «очень мило!» — и заведет речь о кризисе жанра. Все-де уже давным-давно отснято, и нового тут ничего не скажешь.
Но молчаливый Кальвялис фанатично убежден, что наверняка скажешь, надо только посмотреть на мир без шор.
Да, есть такие упрямцы. Они снова и снова снимают лес, поле, берег, улицу, мокрый проселок, будто никто до них этим не зани-мался, будто неизвестны давным-давно опре-делившиеся правила, как все это надо сни-мать.
Они снимают в противовес правилам. За их деревьями, вот уж точно, не видно леса, да и само дерево взято иной раз без корней, без кроны, без привычной узнаваемости…
Не опознание становится главным ощущением зрителя, а удивление. Не похожесть пленила фотографа, а как раз непохожесть.
То, что было знакомо, взято так непривычно, что запутывает, ставит в тупик…»
